НАЧАЛО: Лев Дуров: «в госпитале Ля Рошели представился де Тревилем»

Продолжение

— На телекинофоруме «Вместе» в Крыму вам вручили чеховскую золотую медаль, которую вы восприняли с юмором…

— С одной стороны, медаль по адресу — я ведь и Сорина в «Чайке» играл, и Чебутыкина в «Трех сестрах», а с другой — все это напомнило мне случай, когда Звезду Героя Соцтруда вручили Смоктуновскому. Иннокентий Михайлович сказал: «А кому же еще давать?» Потом сделал паузу и добавил: «Нет, надо дать еще Ширвиндту, Державину, Дурову, Гердту…» Это ему было свойственно, и он был очень в этом отношении забавный человек. Раньше договора в кино заключались, исходя из тарифной ставки и количества съемочных дней. Все это умножалось, а  Иннокентий Михайлович, помню на съемках картины «Москва — Кассиопея», запричитал: «Ой, ой, ой — я плохо в школе учился, цифр не знаю! Но у меня дача прохудилась, надо крышу перекрыть». И директору «Мосфильма» докладывали — Смоктуновскому слишком много надо, на что тот давал свои распоряжения: «Массовку сокращай, стройматериалы на декорации урежь — и все отдай Смоктуновскому».

— Какой-то орден потешил ваше самолюбие?

— Мне всегда смешно видеть, как артисты на пиджак цепляют все, что получили. Особенно это любит одна немолодая уже актриса — не буду называть ее фамилию, — и мы с ней как-то пересеклись на рауте в Кремле. У нее на черном бархатном платье увешено все: от шеи и ниже пояса. Я так шел и уткнулся в нее, смотрю. Она: «Вы что так смотрите?» А я выпалил, даже не понял сразу что сказал: «Как на собачьей выставке» — и ушел. Мне потом говорят — она до сих пор стоит, как парализованная! Но я уже не стал возвращаться, извиняться. Действительно, когда женщина на бархатное платье вывешивает ордена и медали — это зрелище! Если бы я вывесил все, чем меня наградили, — вы бы тоже хохотали. У меня девять звезд каких-то, одна из них такая тяжелая, что в руки взять невозможно. Брежнев такой бы позавидовал. А из госнаград — всего три: орден Дружбы и «За заслуги перед Отечеством» III и IV степени. Зиновий Гердт по этому поводу сострил: «Это мои заслуги четвертой степени или у меня отечество четвертой степени?» Я на самом деле с юмором отношусь ко всем этим наградам, как говорится, спасибо партии родной, хоть я в ней никогда не был. А что они дают? Потешить тщеславие на одну секунду? Ой, Господи ты Боже мой!

— Может, вас просто избаловали вниманием?

— Да нет, что вы, — не в этом дело. Хотя одна медаль у меня есть, которая на самом деле мне очень дорога — она называется «Защитнику свободной России». Тем, кто был в 1991-м у Белого дома. Это сейчас все извратили — подают как фарс, а на самом деле было все страшно. Со мной рядом стояли бойцы из «Альфы», и я слышал как один из них сказал: «Чтобы взять Белый дом — нам надо 24 минуты и две с половиной тысячи народу положить. Командир на это не пойдет». Все было готово к штурму, и я мог оказаться в центре этого месива. Я ведь никакого подвига не совершал — просто был там, понимая, что возвращаются времена, которые всегда были мне ненавистны. Я защищать честь и совесть свою — больше ничего. И когда выходил оттуда, мне откусили кусок колючей проволоки: дескать, на память Дурову о баррикадах. А потом уже, позже, ко мне домой приехали два мужичка — меня дома не было, оставили на кухне бутылку коньяка, лимон и коробочку с этой медалью.

— Вы же при Советах в полном шоколаде были. Довольны сейчас тем, что отстояли тогда, в 1991-м?

— Я не любил советскую власть и с детства понимал, что Сталин — это чудовище. Хотя у меня родители были совершенно тихие, мирные люди и никогда на кухне разговоров политических не велось. Тетка-журналистка была репрессирована. А так все было тихо, но я знаю это ощущение страха, когда ночью машина подъезжает к дому и все просыпаются: «К тебе это или не к тебе, за папой или за братом?» Так что надо радоваться, что это все в прошлом. И хотя бы ради этого стоило выходить на улицу в 1991-м.

— В вашей портретной киногалерее уже за 200 персонажей, и подавляющее большинство из них — положительные герои.

— Были в моем исполнение и мерзкие люди, и кулаки, и подхалимы, и даже киллер с человеческим лицом в «Бандитском Петербурге». Я приниципиально не отказывался играть гадов — мне всегда интересно было препарировать новое для себя явление. Но важно для меня было, чтобы эта мерзотина не восхвалялась, не культивировалась. От таких ролей я моментально отказываюсь. Вот эта история с Клаусом в фильме «Семнадцать мгновений весны» — сначала хотел отказаться. Потом подумал: а что это за явление такое — провокатор, доносчик? Как это — войти в доверие к человеку и отправить его на тот свет? Но потом сообразил: явление ясное — месть за собственную неполноценность. Есть там такой момент, когда Штирлиц его спрашивает: «А вы не пробовали писать?» Я специально делаю паузу и не очень уверенно говорю — нет. То есть хотел писать — таланта не хватило: «Ах так, тогда я вам покажу!» К сожалению, это в нашей среде было и бывает часто.

— Вам от таких доставалось?

— Конечно. Вот недавно все фильм про Фурцеву видели — министра культуры СССР. С одной стороны, она фигура трагическая, но сама решала судьбы многих. Она у меня часть жизни отняла, когда закрыла спектакль «Три сестры». Запретила и сбежала. Ее наши девки за руки схватили: «Зачем вы это делаете?» Она вырвалась, орала: «Что за воспитание в вашем театре?» Как будто мы в детском саду. Прыгнула в машину и умчалась… А спектакль «Ромео и Джульета»? Семь раз на тормозах спускали — не давали ход постановке! И вы говорите — лучше сейчас или хуже? По крайней мере, сегодня мне никто запретить не может. Или со спектаклем по пьесе братьев Стругацких «Жиды города Питера» — сколько мурыжили! На дворе уже 1991-й год, на тумбах афиши — нет же, скандал: слишком жестко! Отменили… Кстати, 17 октября у нас последний спектакль, снимаем с репертуара – 21 год шел! В этом сезоне на старости лет я многое набухал — с режиссером Игорем Древалевым шекспировскую «Бурю» поставили, и я сам играю Просперо, главную роль. Это я себе на 80-летие подарок такой сделал, чтобы избежать всякой помпезности — сыграл на сцене. А спектакль тяжелый, и роль непростая…

— Вас ведь и за границу долго не выпускали. Вся съемочная группа «Семнадцати мгновений весны» без вас в ГДР уехала…

— Меня не пустили из-за комиссии идиотской. Там же в кабинет заходишь — и стоишь перед ними на ковре. А за столом сидят отставники в черных костюмах с галстуками и тетки почему-то все в голубых платьях с янтарными брошками. Я говорю — сесть можно? Они переглянулись, насторожились. Я сел. И начались вопросы: «Опишите флаг Советского Союза». Я думаю, что они во мне идиота увидели, пускающего слюни… Говорю — на черном фоне белые кости с черепом. У них паралич! Потом — назовите столицы союзных республик. Я им – Тула, Малаховка, Таганрог… И один мужик завизжал: «Вы что, не видите, с кем имеете дело?!» Я думаю: ну, наконец-то до вас дошло! И Ростистлав Плятт меня в коридоре спрашивает: «Ну, как Левочка?» Я говорю — сдал на отлично. И потом началось! Вычеркнули из списка, директору картины звонили из горкома, из парткома: «Обуздайте своего Дурова!» И никто помочь не мог — наш консультант, генерал из бывших разведчиков говорил: так далеко все зашло, что и разведка беспомощна…

Знаменитый актер рассказал, почему с детства не любил советскую власть, и что его медалям мог бы позавидовать Брежнев